(А.Городницкий)
Я это видел в шестьдесят втором -
Горела деревянная Игарка.
Пакеты досок вспыхивали жарко -
Сухой июль не кончился добром.

Дымились порт, и склады, и больница, -
Валюта погибала на корню,
И было никому не подступиться
К ревущему и рыжему огню.

И, отдана милиции на откуп,
У Интерклуба, около реки,
Давили трактора коньяк и водку,
И смахивали слёзы мужики.

В огне кипело что-то и взрывалось,
Как карточные - рушились дома,
И лишь одна пожару не сдавалась
Большая пересыльная тюрьма.

Горели рядом таможня и почта,
И только зэки, медленно, с трудом,
Передавая вёдра по цепочке,
Казённый свой отстаивали дом.

Как ни старалась золотая рота,
На пол минуты пошатнулась власть:
Обугленные рухнули ворота,
Сторожевая вышка занялась,

И с вышки вниз спустившийся охранник,
Перемежая перегар и мат,
Рукав пожарный поправлял на кране,
Беспечно отложивши автомат.

За рухнувшей стеною - лес и поле,
Шагни туда и растворись в дыму.
Но в этот миг решительный на волю
Бежать не захотелось никому.

Куда бежать? И этот лес зелёный,
И Енисей, мерцавший вдалеке,
Им виделись одной огромной зоной,
Граница у которой - на замке.

Ревел огонь, перемещаясь ближе,
Пылали балки, яростно треща,
Дотла сгорели горсовет и биржа, -
Тюрьму же отстояли сообща.

Когда я с оппонентами моими
Спор завожу о будущих веках,
Я вижу тундру в сумеречном дыме
И заключённых с ведрами в руках.

(А.Городницкий)
От неправедных гонений
Уберечь не может слово.
Вас спасти не в силах небо,
Провозвестники культуры.
Восемь книг стихотворений
Николая Гумилева
Не спасли его от гнева
Пролетарской диктатуры.

Полушёпот этой темы,
Полуправда этой драмы,
Где во мраке светят слабо
Жизни порванные звенья —
Петропавловский застенок,
И легенда с телеграммой,
И прижизненная слава,
И посмертное забвенье.

Конвоир не знает сонный
Государственных секретов, —
В чём была, да и была ли
Казни грозная причина.
Революция способна
Убивать своих поэтов,
И поэтому едва ли
От погрома отличима.

Царскосельские уроки
Знаменитейшего мэтра,
Абиссинские пустыни
И окопы на германской...
И твердят мальчишки строки,
Что солёным пахнут ветром,
И туманный облик стынет
За лица бесстрастной маской.

И летят сквозь наше время
Горькой памятью былого,
Для изданий неуместны,
Не предмет для кандидатских,
Восемь книг стихотворений
Николая Гумилева,
И как две отдельных песни —
Два Георгия солдатских.

(А.Городницкий)
Между реклам, магазинов и бронзовых статуй,
Грузных омнибусов и суеты многолюдной,
В лондонском Сити, от времени зеленоватый,
Колокол Ллойда звонит по погибшему судну.

Зрелище это для жителей обыкновенно.
В дымное небо антенны уводят, как ванты.
Мерно звенит колокольная песня Биг-Бена,
Вторят ему погребальные эти куранты.

Стало быть, где-то обшивку изранили рифы,
Вспыхнул пожар, или волны пробили кингстоны.
Жирные чайки кружатся, снижаясь, как грифы.
Рокот воды заглушает проклятья и стоны.

Кто был виною — хозяин ли, старая пройда,
Штурман беспечный, что спит под водой непробудно?
В лондонском Сити, у двери всесильного Ллойда
Колокол медный звонит по погибшему судну.

Где ты, моё ленинградское давнее детство?
Тоненький Киплинг, затерянный между томами?
Тусклая Темза мерцает со мной по соседству,
Тауэр тонет в томительно тёмном тумане.

Как же я прожил, ни в Бога, ни в черта не веря,
Вместо молитвы запомнивший с детства "Каховку"?
Кто возместит мне утраты мои и потери?
Кто мне оплатит печальную эту страховку?

Сходство с судами любому заметить нетрудно
В утлом гробу или детской тугой колыбели.
Колокол Ллойда звонит по погибшему судну, —
Не по тебе ли, любезнейший, не по тебе ли?

В час, когда спим, и когда просыпаемся смутно,
В час, когда время сжигаем своё безрассудно,
В лондонском Сити, практически ежеминутно,
Колокол Ллойда звонит по погибшему судну.

(А.Городницкий)
Время, на час возврати меня в молодость снова,
После вернёшь мою душу на круги свои!
Дачная местность, бетонный перрон, Комарово, -
Низкое солнце и запах нагретой хвои.

Снова сосна неподвижна над рыжею горкой,
Снова с залива, как в юности, дуют ветра.
Память, как зрение, делается дальнозоркой, -
Помню войну - и не помню, что было вчера.

Пахнет трава земляникой и детством дошкольным:
Бодрые марши, предчувствие близких утрат,
Дядька в будёновке и полушубке нагольном,
В тридцать девятом заехавший к нам в Ленинград.

Он подарил мне, из сумки коричневой вынув,
Банку трески и пахучего мыла кусок.
Всё же неплохо, что мы отобрали у финнов
Озеро это и этот прозрачный лесок.

Дачная местность, курортный район Ленинграда.
Тени скользят по песчаному чистому дну.
Кто теперь вспомнит за дымом войны и блокады
Эту неравную и небольшую войну?

Горн пионерский сигналит у бывшей границы.
Вянут венки на надгробиях поздних могил.
Что теперь делать тому, кто успел здесь родиться,
Кто стариков своих в этой земле схоронил?

(А.Городницкий)
Я перечитываю Куна
Весенней школьною порой.
Мне так понятен этот юный
Неунывающий герой,
За миловидной Андромахой
Плывущий к дальним берегам -
Легко судьбу свою без страха
Вручить всеведущим богам!

Я перечитываю Куна.
Июль безоблачный высок,
И ветер, взбадривая шхуны,
Листает воду и песок.
Сбежим вослед за Одиссеем
От неурядиц и семьи!
В далёких странствиях рассеем
Земные горести свои!

Я перечитываю Куна.
В квартире пусто и темно.
Фонарный свет струится скудно
Через закрытое окно.
Ужасна смерть царя Эдипа,
Язона горестен финал.
Как этот мир устроен дико!
Как век наш суетен и мал!

Когда листва плывёт по рекам,
У осени на рубеже,
Читайте мифы древних греков. -
Там всё написано уже.
Судьба души твоей и тела -
Лишь повторённое кино,
Лишь вариация на тему,
Уже известную давно.

(А.Городницкий)
В Павловске ветер свистит меж хвои, не робея,
Где же прекрасные дети твои, Ниобея, —
Сильные юноши, пышноволосые девы, —
Где вы?

В доме, вчера многолюдном, не слышно ни звука.
Кто на руках подержать принесёт тебе внука?
Кто тебе ноги омоет, снимая усталость,
В старость?

Злобна Диана, и бог Аполлон бессердечен.
Тяжкая рана под сердцем — лечить её нечем.
Много ли в мире ниобия или тантала? —
Мало.

Темная полночь луну меднощёкую плавит.
Траурный ветер терзает окрестные чащи.
Не похваляйтесь детьми, что в довольстве и славе, —
Всё преходяще.

(А.Городницкий)
Святой угодник Мирликийский
Со свитком в высохшей руке.
Исток словесности российской
В церковном древнем языке.

Духовный, греческо-славянский,
Её надежда и оплот,
Неповоротливый и вязкий,
Как в сотах затвердевший мёд.

В неё вложила голос веский
Небес торжественная синь.
Язык церковный здесь и светский
Не разводила врозь латынь.

Из бывших риз её знамена.
Есть в музыке её речей
Суровость Ветхого канона
И жар оплавленных свечей.

Не куртуазные баллады,
Не серенады струнный звон,
А тусклый свет и едкий ладан,
И Богу истовый поклон.

Не лёгкость музы, что незримо
Определяет лад стихов,
А покаяние и схима,
И искупление грехов.

Не современные манеры,
Газетный шумный разнобой,
А правота жестокой веры,
Враждебность к ереси любой.

(А.Городницкий)
Не от стен Вифлеемского хлева
Начинается этот ручей,
А от братьев Бориса и Глеба,
Что погибли, не вынув мечей.

В землю скудную вросшая цепко,
Только духом единым сильна,
Страстотерпием Русская церковь
Отличалась во все времена.

Не кичились седые прелаты
Ватиканскою пышностью зал.
На коленях стальных император
Перед ними в слезах не стоял.

Не блестел золотыми дарами
Деревенский скупой аналой.
Пахло дымом в бревенчатом храме
И прозрачной сосновой смолой.

И младенец смотрел из купели
На печальные лики святых.
От татар и от турок терпели,
Только более всех — от своих.

И в таёжном скиту нелюдимом,
Веру старую в сердце храня,
Возносились к Всевышнему с дымом,
Два перста протянув из огня.

А ручей, набухающий кровью,
Всё бежит от черты до черты,
А Россия ломает и строит,
И с соборов срывает кресты.

И летят над лесами густыми
От днепровских степей до Оби,
Голоса вопиющих в пустыне:
"Не убий, не убий, не убий!"

Не с того ли на досках суровых
Всё пылает с тех памятных лет
Свет пожара и пролитой крови,
Этот алый пронзительный свет?

(А.Городницкий)
С момента сотворенья
Уж так заведено, —
Нам в детях повторенья
Добиться не дано.

Какой корысти ради
В глухих своих ночах
Молился Богу прадед
При тающих свечах?

И тень его металась,
Накрыв дверной косяк,
И колыхался талес,
Как полосатый флаг.

Приняв земные муки,
С другими наравне,
Забыли Бога внуки
В отверженной стране.

Распавшиеся звенья,
Разлитое вино...
Нам в детях повторенья
Добиться не дано.

Жить не начну сначала,
Усталый и седой.
Мой сын оброс курчавой
И рыжей бородой.

Листает он упорно
Страницы древних книг,
И видеть мне прискорбно
Библейский этот лик.

Как видно, неумело
Любил я весь свой век
И сумрак ночи белой,
И новогодний снег,

И Пушкинские строки,
И город Ленинград...
Забытые пророки
В лицо моё глядят,

Холодный дождь дымится
Над зеленью травы.
Нам в детях повториться
Не суждено, — увы.

(А.Городницкий)
Что пели мы в студенчестве своём,
В мальчишеском послевоенном мире?
Тех песен нет давно уже в помине,
И сами мы их тоже не поём.

Мы мыслили масштабами страны,
Не взрослые ещё, но и не дети,
Таскали книги в полевом планшете —
Портфели были странны и смешны.

Что пели мы в студенчестве своём,
Когда, собрав нехитрые складчины,
По праздникам, а чаще без причины
К кому-нибудь заваливались в дом?

Питомцы коммуналок городских,
В отцовской щеголяли мы одежде,
И песни пели те, что пелись прежде,
Ещё не помышляя об иных.

Мы пели, собираясь в тесный круг,
О сердце, что не ведает покоя,
О юноше, погибшем за рекою,
О Сталине, который "лучший друг".

"Гаудеамус" пели и "жену",
И иногда, вина хвативши лишку,
Ту песню про штабного писаришку
И грозную минувшую войну.

Как пелось нам бездумно и легко, —
Не воротить обратно этих лет нам.
Высоцкий в школу бегал на Каретном,
До Окуджавы было далеко.

Свирепствовали вьюги в феврале,
Эпохи старой истекали сроки,
И грозный бог, рябой и невысокий,
Последний месяц доживал в Кремле.

(А.Городницкий)
Стою, куда глаза не зная деть,
И думаю, потупясь виновато,
Что к городу, любимому когда-то,
Как к женщине, возможно охладеть.

И полюбить какой-нибудь другой,
А после третий — было бы желанье.
Но что поделать мне с воспоминаньем
Об утреннем асфальте под ногой?

Мне в доме старом нынче — не житьё.
Сюда надолго не приеду вновь я.
Но что поделать с первою любовью,
С пожизненным проклятием её?

Обратно позовёт, и всё отдашь,
И улыбнешься горестно и просто,
Чтобы опять смотреть с Тучкова моста
На алый остывающий витраж.

Горит полнеба в медленном дыму,
Как в дни, когда спешил на полюс "Красин",
И снова мир печален и прекрасен, —
Как прожил без него я, не пойму.

(А.Городницкий)
На выставке российского мундира,
Среди гусарских ментиков, кирас,
Мундиров конной гвардии, уланских,
И егерских, и сюртуков Сената,
Утяжелённых золотым шитьём,
Среди накидок, киверов и касок,
Нагрудных знаков и других отличий
Полков, и департаментов, и ведомств,
Я заприметил странную шинель,
Которую уже однажды видел.
Тот шкаф стеклянный, где она висела,
Стоял почти у выхода, в торце,
У самой дальней стенки галереи.
Не вдоль неё, как все другие стенды,
А поперёк. История России,
Которая кончалась этим стендом,
Неумолимо двигалась к нему.
И, подойдя, увидел я вблизи
Огромную двубортную шинель
Начальника Охранных отделений,
Как поясняла надпись на табличке,
И год под нею — девятьсот десятый.
Была шинель внушительная та
Голубовато-серого оттенка,
С двумя рядами пуговиц блестящих,
Увенчанных орлами золотыми,
Немного расходящимися кверху,
И окаймлялась нежно алым цветом
На отворотах и на обшлагах.
А на плечах, из-под мерлушки серой
Спускаясь вниз к раскрыльям рукавов,
Над ней погоны плоские блестели,
Как два полуопущенных крыла.
И тут я неожиданно узнал
Шинель доисторическую эту:
Её я видел много раз в кино
И на журнальных ярких фотоснимках
Мальчишеских послевоенных лет,
Где мудрый Вождь свой любящий народ
Приветствует с вершины мавзолея.
И вспомнил я, как кто-то говорил,
Что сам Генералиссимус тогда
Чертил эскиз своей роскошной формы —
Мундира, и шинели, и фуражки.
Возможно, подсознательно ему
Пришел на память облик той шинели
Начальника Охранных отделений,
Который показался полубогом,
Наглядно воплотившим символ власти,
Голодному тому семинаристу,
Мечтателю с нечистыми руками,
Тому осведомителю, который
Изобличён был в мелком воровстве.
Теперь, когда о нём я вспоминаю,
Мне видятся не черный френч и трубка
Тридцатых достопамятных годов —
Воспетая поэтами одежда
Сурового партийного аскета,
Не мягкие кавказские сапожки,
А эти вот, надетые под старость,
Мерцающие тусклые погоны
И серая мышиная шинель.