(А.Городницкий)
Актёр Никулин жаловался мне
Среди холмов Израиля отвесных:
Ему, артисту, нестерпимо тесно
В библейской этой маленькой стране,

Где наизусть изучены давно
Одни и те же улицы и лица,
И скорость превышать запрещено,
Чтобы не оказаться за границей.

"Бывало, прилетаешь из Читы, -
В Москве - спектакль, назавтра в Минске - проба,
Народу - тьма и расстояний - прорва,
А здесь всё глухо, как под крышкой гроба, -
С ума сойдёшь от этой тесноты.

Здесь тягостно и душно как в метро,
И хочется повеситься порою."
Вокруг дышало каменной жарою
Вселенной обнажённое нутро.

И я смотрел на край лиловых гор
Под небом, остывающим и красным,
И времени немеряный простор
Мне дул в лицо из узкого пространства.

(А.Городницкий)
Относителен возраст. "Старик Геккерен", — говорим.
Старику Геккерену тогда было сорок четыре.
Продолжительность жизни в античном безъядерном мире
В сорок лет устанавливал грозный дотошливый Рим.

Мы с начальницей в поле в одном ночевали мешке.
Мне семнадцать, ей тридцать, — чего было надобно, дуре?
Продавщица вчера в овощном мне сказала ларьке,
Подавая авоську: "Возьмите картошку, дедуля."

Относителен возраст. Заздравную рюмку налей.
Помнишь, пили когда-то мы за окончанье семестра?
В современном спектакле не знать нам заглавных ролей,
Для отцов благородных у нас не хватает семейства.

Мы уходим со сцены, и зрители любит не нас,
А других персонажей. Мы всё незаметней с годами.
"За добавленный месяц, добавленный день или час, —
Говорил мне отец, — должен Богу ты быть благодарен."

Я Ему благодарен и роли не требую впредь, —
Пусть уже из кулисы, — другого желания нету,
Мне позволит дослушать, дочувствовать и досмотреть
Этот акт, этот выход, последнюю реплику эту.

(А.Городницкий)
Было трудно мне первое время
Пережить свой позор и испуг,
Став евреем среди неевреев,
Не таким, как другие вокруг,

Отлучённым капризом природы
От мальчишеской шумной среды.
Помню, в Омске в военные годы
Воробьёв называли "жиды".

Позабыты великие битвы,
Неприкаяных беженцев быт, —
Ничего до сих пор не забыто
Из мальчишеских первых обид.

И когда вспоминаю со страхом
Невесёлое это житьё,
С неприютною рыжею птахой
Я родство ощущаю своё,

Под чужую забившейся кровлю,
В ожидании новых угроз.
Не орёл, что питается кровью,
Не владыка морей альбатрос,

Не павлин, что устал от ужимок
И не филин, полуночный тать,
Не гусак, заплывающий жиром,
Потерявший способность летать.

Только он мне по-прежнему дорог,
Представитель пернатых жидов,
Что, чирикая, пляшет "семь сорок"
На асфальте чужих городов.

(А.Городницкий)
Все города, стоящие у моря
На плоской суше, в сущности, похожи —
Сырою и промозглою зимою,
Зонтами неулыбчивых прохожих,

Вечерним отражением в каналах,
Где ароматы гнилостные стойки,
И без труда отыщется аналог
Канала Грибоедова и Мойки.

И все яснее видится с годами
Родного дома сумеречный абрис,
Хотя в Нью-Йорке или Роттердаме
Искать нелепо ленинградский адрес.

Возможно дело не во внешнем виде,
Когда, начав от смога задыхаться,
Не понимаешь, к набережной выйдя,
Нева перед тобою или Хадсон.

На Пятой линии, на Пятой авеню ли,
Где в темноте неразличимы лица,
Где зябко в марте, тягостно в июле,
Стоишь, и время безразмерно длится.
К местам далеким стоило ль стремиться,
Чтобы они назад тебя вернули?

Все города, стоящие у моря,
Неразделимо молоды и стары.
Прямая отрезается прямою,
И торжествуют перпендикуляры.

Здесь новоселам заблудиться трудно,
А здания, дворцы и монументы
Стоят, как бы высматривая судно, —
Лицом к воде, спиною к континенту.

Поскольку набегающие воды
И крики чаек в самолетном гуде
Рождают ощущение свободы,
Которой нет и, видимо, не будет.

(А.Городницкий)
Мечтатель, неудачник и бездельник,
Я обращаюсь памятью к тебе,
Стеснительный и неумелый Дельвиг,
Мой старший брат по музам и судьбе.

В асессоры ты вышел еле-еле,
Несчастлив был в любви и небогат,
Прообразом для Гоголя в "Шинели"
Ты послужил, сегодня говорят.

Но в мелкий дождь и в зимние морозы,
Народ застольный распевает, пьян,
О молодце, что проливает слёзы
На свой расшитый бархатный кафтан.

Себе навек твои присвоив строчки,
Отца не вспоминающий и мать,
Тебя он тоже позабудет прочно.
Ему, народу, в общем наплевать,

Что пить, что петь. Он выпьет, что придётся,
Добавит снова, и хлебнёт кваску,
И горестная песня инородца
Разбередит российскую тоску.

(А.Городницкий)
Чужбина — необъятная страна,
Чужбина — непонятная планета,
Ты мне навеки в мачехи дана, —
Другой отчизны не было и нету.

Люблю твоих снегов голубизну,
И песен неизбывную минорность, —
Так человек, родившийся в войну,
Войну считает жизненною нормой.

Другой отчизны не было и нет,
Другие песни не умею петь я.
В родной земле не больше сотни лет
Народ мой жил за три тысячелетья.

Когда тарелку об пол шафер бьёт
На шумной свадьбе, в хохоте и дыме,
Кто верит, что на следующий год
Мы соберёмся в Иерусалиме?

Но, глядя из замёрзшего окна
На белые заснеженные ветки,
Мы повторяем снова "Бет шана",
Как это нам наказывали предки.

Наверное, и вправду дело в том,
Что пленники диаспоры убогой,
Мы ближе всех народов к Богу,
А Богу, говорят, не нужен дом.

(А.Городницкий)
Не убежишь от Господня гнева,
Топкая тундра, Москва ли, Киев.
Через какие ворота в небо? —
Так ли уж важно — через какие?

Молча кончину свою приемлю,
Не возражая и не тоскуя.
Через какую траншею в Землю? —
Так ли уж важно — через какую?

От долголетия мало толку.
Чёрные ветер разносит метки.
Листьям последним дрожать недолго
На опустевшей холодной ветке.

Ступим ногой в ледяное стремя
В робкой надежде достичь покоя.
Через какое забудут время? —
Так ли уж важно — через какое?

(А.Городницкий)
Мне непонятен современный стих.
Пусть молодые судят молодых,
Я никого из них судить не вправе,
Причастных к обольстительной отраве

Писательства, поскольку ни они,
Ни я неинтересны для потомков.
Поэзия - наркотику сродни:
Чем дольше кайф, тем яростнее ломка.

Когда уходит солнце на закат,
Ежеминутно удлиняя тени,
Чужого не освою языка,
Чужих не оценю изобретений.

Бери перо смелее, ученик,
Смертельного не убоявшись яда,
Чтобы счастливым сделаться на миг
Или на сутки, — большего не надо.

Не в результате дело - сам процесс
Сближает ощущением полета
И ястреба под золотом небес,
И ржавый лист, слетающий в болото.

(А.Городницкий)
На пороге третьего тысячелетья
Ощущаю то же, что ощущает
Человек, увидавший в вечернем свете
Океанский берег и вспышки чаек,
Где гонимое, словно парус алый,
Растворяется солнце в металле жидком,
Освещая через поток металла
Ту стихию, в которой уже не жить нам.

На пороге третьего тысячелетья
Я как раб, по вязким пескам бредущий,
Что овец травяной подгоняя плетью,
Замечает на горизонте кущи.
Их зелёные ветви горе воздеты
Предположительно там, где север.
"Лишь увидеть дано тебе землю эту,
Но не жить в ней," — сказано Моисею.

На исходе второго тысячелетья
Заглушают рёвом пророков толпы,
На привычные круги приходит ветер,
Заливает устья морским потопом.
И всё дальше, через самум и вьюгу,
От Рождественской уходя звезды,
Человечество снова спешит по кругу,
Наступая на собственные следы.

(А.Городницкий)
Ноют под вечер усталые кости.
Смотришь назад, и не видно ни зги.
Мы начинали не с кухонь московских, —
С тундры скорее и чахлой тайги,

Где на заснеженной лесосеке,
Горькую влагу пригубив едва,
Песни гнусавили бывшие зеки,
Переиначивая слова.

Каждый поющий из разного теста, —
Возраст иной, и кликуха, и срок,
Значит строку изначального текста
Каждый исправить по-своему мог.

Здесь не бывало подзвучки гитарной, —
Климат не тот, и закуска не та,
Но подпевали припев благодарно
Матом измученные уста.

И обращаясь к навязчивой теме
Тех позабытых и проклятых лет,
Должен делить я соавторство с теми,
Кто ещё есть, и кого уже нет.

(А.Городницкий)
Я детство простоял в очередях,
За спичкою, овсянкою и хлебом,
В том обществе, угрюмом и нелепом,
Где жил и я, испытывая страх.

Мне до сих пор мучительно знаком
Неистребимый запах керосина,
Очередей неправедный закон,
Где уважали наглость или силу.

Мне часто вспоминаются во сне
Следы осколков на соседнем доме,
И номера, записанные мне
Карандашом чернильным на ладони,

Тот магазин, что был невдалеке,
В Фонарном полутёмном переулке,
Где карточки сжимал я в кулаке,
Чтоб на лету не выхватили урки.

Очередей унылая страда.
В дожди и холода, назябнув за день,
Запоминать старался я всегда
Того, кто впереди меня и сзади.

Голодный быт послевоенных лет
Под неуютным ленинградским небом,
Где мы писали на листах анкет:
"Не состоял, не привлекался, не был."

Но состоял я, числился и был
Среди голодных, скорбных и усталых
Аборигенов шумных коммуналок,
Что стали новосёлами могил.

И знаю я - какая ни беда
Разделит нас, народ сбивая с толка,
Что вместе с ними я стоял всегда
И никуда не отходил надолго.

(А.Городницкий)
Пролились грозы. Слышу вполуха: за огородом
Яблоко оземь стукнуло глухо, как самородок,
В мокрую землю, в тёмные недра снова врастая.
Тонкой газелью прянула в небо ветка пустая.

Падает плод золотого налива, сделав отвесным
Этот полёт, неторопливый и полновесный,
В неводе сеток тени и света, жизни и тленья,
Новой планеты с старой планетой соударенье.

Напоминают стук метронома гулкие ритмы.
Травы сминают около дома метеориты.
Сад от порога и до калитки полон видений.
Светятся строго жёлтые слитки, словно в Эдеме.

Древние гимны влажные струны пели нам ночью.
Снова наги мы, снова мы юны и непорочны.
В зелени кружев разнообразных и неподдельных
Голову кружит вязким cоблазном грехопаденье.

В мире вращения заоконном длится минута,
Там возвращенье к прежним законам празднует Ньютон,
Плещет в соседстве стай хлопотливых рыжее знамя,
Пахнет, как в детстве, белым наливом древо познанья.

(А.Городницкий)
Взирает ангел свысока
На пятигранный камень.
Там лысый царь без парика,
С костлявыми руками,

Сидит, расставив башмаки,
С убитым сыном рядом,
Уставив в подданных зрачки
Полубезумным взглядом.

Его глаза вгоняют в дрожь, -
Куда от них податься?
Он худобою чёрной схож
С блокадным ленинградцем,

Тянувшим из последних сил
И прятавшимся в щели,
Что как и он не выносил
Просторных помещений.

Без парика и без венка,
Что Фальконетом выдан,
Бритоголового зэка
Напоминая видом,

Сидит он, подлокотник сжав,
Над хмурою Невою, -
Судьбы печальной горожан
Пророчество живое.

(А.Городницкий)
Предсказания всё же сбываются,
Но не сразу, а только потом.
Авиаторы в штопор срываются,
Пустоту ощутив под винтом.

И поэт, чья судьба уготована,
Отомстить не сумевший врагу,
От противника белоголового
Умирает на красном снегу.

Справедливы всегда предсказания.
Научитесь читать между строк,
Если знать захотите заранее
Ваших бед ожидаемый срок.

Неизменно за тайной вечерею
Наступает похмелье опять,
И змея выползает из черепа,
Но не скоро, а лет через пять.

От Кассандры и до Нострадамуса
Всё предсказано в завтрашнем дне.
Лишь под старость, когда настрадаемся,
Понимаем мы это вполне.

(А.Городницкий)
Избежавший по случаю в детстве блокадных могил,
Собиравший патроны под Вырицей каждое лето,
Разбирать я винтовку на школьных уроках любил
И во влажной ладошке сжимать рукоять пистолета.

В экспедициях долгих, в колючей полярной пурге,
В заболоченной тундре, в глуши комариной таёжной,
Я привык на ходу ощущать самодельные ножны,
И ружейный приклад, ударявший меня по ноге.

Нам давали оружие в поле с собой, что ни год,
Положение наше в краях необжитых упрочив, —
Парабеллум немецкий, российский наган-самовзвод, —
Карабин трехлинейный мне нравился более прочих.

Я его на привале к сухим прислонял рюкзакам,
Засыпал по ночам с воронёною сталью в обнимку.
Из него я палил по напившимся в дым мужикам,
Что явились насиловать нашу коллекторшу Нинку.

Я патроны казённые в каждом сезоне копил, —
Мне давала завод эта сила холодная злая,
Но отец мой однажды сложил их в авоську, гуляя,
И подсумки с патронами в ближнем пруду утопил.

И распродал я ружья, доставшиеся с трудом,
А наборные финки друзьям раздарил я по-пьяни,
Поручая себя уготованной свыше охране,
От ненужных предметов очистив пустеющий дом.

И когда засыпаю, усталых не чувствуя ног,
Доживающий старость в пору крутизны оголтелой,
Не дрожит от испуга защиты лишенное тело,
Не колотится сердце, и сон мой спокойный глубок.

(А.Городницкий)
Российской поэзии век золотой, —
Безумного Терека берег крутой,
Метель над Святыми Горами.
Смертями великими он знаменит,
И колокол заупокойный звонит
В пустом обезлюдевшем храме.

Поэзии Русской серебряный век, —
Саней по заливу стремительный бег,
Рассвет на Ивановской башне.
Расстрельною пулей пробитый висок
И лагерной пайки голодный кусок
Тот день обозначат вчерашний.

А бронзовый век наступает теперь.
Каких от него ожидаем потерь
В сравнении с теми веками?
У музы про эти спроси времена,
И молча в тоске отвернётся она,
Лицо закрывая руками.

(А.Городницкий)
И Пушкин возможно, состарившись, стал бы таким,
Как Тютчев и Вяземский, или приятель Языков.
Всплывала бы к небу поэм величавых музыка,
Как царских салютов торжественный медленный дым.

И Пушкин, возможно, писал бы с течением дней
О славе державы, о тени великой Петровой, —
Наставник наследника, гордость народа и трона,
В короне российской один из ценнейших камней.

Спокойно и мудро он жил бы, не зная тревог.
Настал бы конец многолетней и горькой опале.
И люди при встрече шептали бы имя его,
И, кланяясь в пояс, поспешно бы шапки снимали,

Когда оставляя карету свою у крыльца,
По роскоши выезда первым сановникам равен,
Ступал он степенно под светлые своды дворца,
С ключом камергера, мерцая звездой, как Державин.

Царём и придворными был бы обласкан поэт.
Его вольнодумство с годами бы тихо угасло.
Писалась бы проза. Стихи бы сходили на нет,
Как пламя лампады, в которой кончается масло.

А мы вспоминаем крылатку над хмурой Невой,
Мальчишеский профиль, решётку лицейского сада,
А старого Пушкина с грузной седой головой
Представить не можем; да этого нам и не надо.

(А.Городницкий)
Опять опаздывает почта,
Трещит замёрзший водоём.
Но путешествие в Опочку!
Но речи в уголку вдвоём!

Зизи, Анета и Алина,
Короткий день и вечер длинный,
В альбоме звонкая строка.
Ликуй, уездный Мефистофель, —
Холодный ждёт тебя картофель
С утра и кружка молока.

Безлюдный дом убог, как хата,
Сенная девушка брюхата,
Печурка не даёт тепла,
Окошко снег бинтует липкий,
Старуха, клюкнувши наливки,
Уныло песню завела.

Воюя с собственною тенью,
Как разобщить тугие звенья
Паденья вниз, полёта ввысь?
Запомнить чудное мгновенье
И повелеть ему: "Продлись"?

Недолгий срок тебе отпущен.
Да будет жизнь твоя легка,
Покуда заплутавший Пущин
В ночи торопит ямщика.

Пока тебя оберегает
Союз бутылок и сердец,
Пока нутро не прожигает
Дантесом посланный свинец.

(А.Городницкий)
У защищённых марлей окон,
На подмосковной старой даче
(Две комнатушки и терраса,
На лето взятое внаём),
Себе признаюсь ненароком,
Что мог бы жизнь прожить иначе, —
Жаль лет, потраченных напрасно,
С тобой не прожитых вдвоём.

Недугом медленным затронут,
Но им пока ещё не сломлен,
Припомнив о сыновнем долге
У края каменной плиты,
Я проследить пытаюсь хроны
Своей безвестной родословной,
Мой путь наметившей недолгий
От темноты до темноты.

Здесь третьим не был я к поллитре,
А был всегда я третьим-лишним,
На землях, глинистых и вязких,
Которых не было родней.
Я краска из другой палитры, —
Так уготовано Всевышним,
И нет в крови моей славянских
Болотных северных корней.

Сохой не вспарывал я землю,
Не рыскал с кистенём по чаще,
И ворон, над Каялой рея,
Не трогал моего лица.
Я мутное хмельное зелье
Из белой и округлой чаши
Не пил, поскольку у евреев
Не пьют из черепа отца.

Что проку мне в степной полове,
В речонках узеньких тарусских,
В напеве песни однозвучной,
Что с детства в памяти жива?
Мой дед в губернском Могилёве
Писал с ошибками по-русски,
Мои израильские внучки
Забудут русские слова.

Я вывих древа родового,
Продукт диаспоры печальной,
Петля запутанной дороги,
Где вьюга заметает след,
Но Бог, что был когда-то Словом,
Дал здесь мне воздух изначальный,
И сочетанье звуков в слоге,
Которому замены нет.

Не быть мне Родиной любимым,
Страны не знать Обетованной,
Но станут в час, когда я сгину,
Замучен мачехою злой,
Строка моя, смешавшись с дымом,
Российской песней безымянной,
А плоть моя, смешавшись с глиной,
Российской горькою землёй.

(А.Городницкий)
Под покрывалом бархатным подушка,
Пенсне старинного серебряная дужка,
С тяжелой крышечкой фарфоровая кружка,
Мне вспоминаются по долгим вечерам,
Агата Юльевна, опрятная старушка,
Меня немецким обучавшая словам.

Тогда все это называлось "группа".
Теперь и вспоминать, конечно, глупо
Спектакли детские, цветную канитель.
Потом война, заснеженные трупы,
Из клейстера похлебка вместо супа,
На Невском непрозрачная метель.

Ах, песенки о солнечной форели,
Мы по-немецки их нестройно пели.
В окошке шпиль светился над Невой.
Коптилки фитилёк, что тлеет еле-еле,
Соседний двор, опасный при обстреле,
Ночной сирены сумеречный вой.

Не знаю, где теперь ее могила, —
В степях Караганды, на Колыме унылой,
У пискаревских горестных оград.
Агата Юльевна, — оставим всё, как было,
Агата Юльевна, язык не виноват.

Спасибо за урок. Пускай вернётся снова
Немецкий звонкий слог, рокочущее слово,
Из детства, из-за тридевять земель,
Где голоса мальчишеского хора,
Фигурки из саксонского фарфора
И Шуберта прозрачная капель.

(А.Городницкий)
Время европейского еврейства
Миновало. После Холокоста
В Англии не занимать им место,
Не торчать у Польши в горле костью.

В Гамбурге не хвастаться товаром,
В Кордове не строить синагогу,
Никому - ни молодым, ни старым, -
Все они исчезнут, слава Богу!

Вдаль плетется скорбная колонна,
Бормоча под нос себе молитвы.
Так когда-то шли из Вавилона,
А потом бежали из Египта.

Снова их сгоняет с места некто,
Кто испачкал пальцы в этом тесте, -
Так приходит время континентам
Расходиться и сходиться вместе.

Друг у друга спрашивают люди,
Глядя им в затылки безучастно:
"С кем теперь советоваться будем?
На кого валить свои несчастья?"

А в музейных залах слышен ропот, -
Там картины покидают рамы,
И стоят на площадях Европы
Без крестов оставшиеся храмы,

Словно человек, лишённый платья,
На ветру осеннем холодея.
И Христос, покинувший распятье,
В пыльную уходит Иудею.

(А.Городницкий)
И в январские пурги, и в мае, где градом беременна,
Налетает гроза с атлантических дальних морей,
Вспоминаю хирурга, прозаика Юлия Крелина,
Что друзей провожает из морга больницы своей.

Не завидую другу, целителю Крелину, Юлику, -
Медицина его непроворна, темна и убога.
В ухищреньях своих он подобен наивному жулику,
Что стремится надуть всемогущего Господа Бога.

Почесав в бороде, раскурив неизменную трубку,
Над наполненной рюмкой что видит он, глядя на нас?
Сине-желтую кожу лежащего в леднике трупа?
Заострившийся нос и лиловые впадины глаз?

Не завидую другу, писателю Юлию Крелину, -
Он надежно усвоил, что вечность не стоит и цента.
Сколько раз с ним по-пьянке шутили мы, молодо-зелено,
Что бояться не следует, - смертность, увы, стопроцентна.

Пропадает в больнице он ночи и дни тем не менее,
И смертельный диагноз нехитрым скрывая лукавством,
Безнадёжных больных принимает в свое отделение,
Где давно на исходе и медперсонал, и лекарства.

Не завидую другу, врачу безотказному Крелину, -
В неизбежных смертях он всегда без вины виноватый.
С незапамятных лет так судьбою жестокою велено:
Тот в Хароны идет, кто когда-то пошел в Гиппократы.

Не завидую я его горькой бессмысленной должности,
Но когда на меня смерть накинет прозрачную сетку,
На него одного понадеюсь и я в безнадежности,
Для него одного за щекою припрячу монетку.

(А.Городницкий)
Художник, склонясь над гравюрой,
Старинные режет суда.
Под ними поверхностью бурой
Мятежная дышит вода.
Их реи мелькают, как спицы,
Сшибая звезду на лету.
Над ними безумная птица
Несётся, крича, в темноту.

Художник на чёрной картине
Старинные строит суда.
Растёт стапелей паутина,
Кипит трудовая страда.
Над Новоголландскою верфью,
Где гости гуляют и пьют,
Роняя цветы фейерверка,
Взлетает победный салют.

И сам я стою, как привязан,
От автора невдалеке,
Завидуя точному глазу,
Уверенной этой руке.
Мне слышится ветра музыка,
И чаек прерывистый плач,
А ночью приснится Языков
И море, лишённое мачт.