(А.Городницкий)
Бронзовый Гейне на ратушной площади Гамбурга,
Сумрачный гений германский, похожий на Гамлета,
Стынущий молча у края холодных морей.
Видят туристы глазами, до слёз умилёнными,
Что не сгорел с остальными шестью миллионами
Этот случайно избегнувший казни еврей.

Бронзовый Гейне над облаком гари ли, смога ли,
Напоминающий обликом скорбного Гоголя
В скверике пыльном напротив Арбатских ворот.
Благоговейно субботами и воскресеньями
Бюргеры здесь собираются целыми семьями, —
Непредсказуем грядущего дня поворот.

Бронзовый Гейне, из ямы с отбросами вынутый,
Сброшенный раз с пьедестала и снова воздвигнутый,
Пахнущий дымом своих уничтоженных книг,
Пусть отличаются наши родные наречия,
Радуюсь этой, такой неожиданной встрече я,
Единокровный поклонник твой и ученик.

Бронзовый Гейне на площади шумного Гамбурга.
Рюмка рейнвейна над узкой портовою дамбою,
Голод блокады, ушедших друзей имена,
Контур Европы над жёлтою школьной указкою,
Черный сугроб под пробитой немецкою каскою,
"Traurigen Monat November", родная страна.

Бронзовый Гейне, грустящий на площади Гамбурга, —
Томик стихов в переводах, мне помнится, Вайнберга,
Послевоенный лежащий в руинах Большой.
Малая Невка, лесистый ли Гарц, Лорелея ли, —
Что за мечты мы в мальчишеском сердце лелеяли,
К странам чужим прирастая незрелой душой?

Бронзовый Гейне, что зябко под ветром сутулится,
Не переменишь рождением данную улицу,
Город и век, ни в Германии, ни на Руси.
Так повелось со времён Перуна или Одина.
Что же поделаешь, если свобода и Родина —
Две несовместные вещи — проси не проси?

(А.Городницкий)
Видно так и умру, различать не научен
Эту зыбкую грань между злом и добром.
Семисвечником Боинг врезается в тучу,
Покидая кренящийся аэродром.

Исчезает земля, обращенная в ветер.
Разрываясь, пространство летит у окон.
По какому закону живу я на свете?
Внучки - в Ветхом завете, а я - ни в каком.

Пролетели года, - мне нисколько не жаль их.
Лишь недавно я понял, лишённый волос:
Мой завет оставался на третьей скрижали,
Что с Синайской горы Моисей не донёс.

Я с ладони кормил заполярных оленей.
На спине моей шрамы от ран ножевых.
Блудный сын, я припал бы к отцовским коленям,
Только папы давно уже нету в живых.

В справедливость земную уверовав прочно,
О молитвах забыв, что читал ему дед,
Он лежит в ленинградской болотистой почве,
Сохранивший до смерти партийный билет.

Распадаются жизни непрочные звенья.
И как видно, причина тому не проста,
Что не может рука совершить омовенье,
И не может подняться она для креста.

И боюсь я, потомок печального Лота,
На покинутый дом обернуться назад,
Где мерцает звезда под крылом самолёта,
Возвещая о том, что приходит шабат.

(А.Городницкий)
Два народа сроднились в великой беде,
Возмечтав о приходе мессии, -
Коммунизм зародился в еврейской среде,
Сионизм появился в России.

Две религии близких - одна из другой
Родилась, но веками не свыклись.
Кто из них перед Богом единым изгой,
Кто сегодня действительно выкрест?

Не порвать никогда этих родственных уз,
Не идти нам иными путями.
Существует незыблемо братский союз,
Раздираемый вечно страстями.

Не с того ли в наречии волжской земли
Иорданские корни звенели,
И сошли на московскую землю кремли
С белоснежной вершины Кармеля?

Но не взявший родства двуединого в толк,
Исповедуя ненависть слепо,
Все следит окаянный злодей Святополк
За челнами Бориса и Глеба.

(А.Городницкий)
В перекроенном сердце Арбата
Я стоял возле гроба Булата,
Возле самых Булатовых ног
С нарукавным жгутом красно-черным
В карауле недолгом почетном,
Что еще никого не сберёг.

Под негромкие всхлипы и вздохи
Я стоял возле гроба эпохи
В середине российской земли.
Две прозрачных арбатских старушки,
Ковылять помогая друг дружке,
По гвоздичке неспешно несли.

И под сводом витающий голос,
Что отличен всегда от другого,
Возникал, повторяясь в конце.
Над цветами заваленной рампой,
Над портрет освещающей лампой
Нескончаемый длился концерт.

Изгибаясь в пространстве упруго,
Песни шли, словно солнце по кругу,
И опять свой полёт начинали
После паузы небольшой,
Демонстрируя этим в финале
Разобщение тела с душой.

И косой, как арбатский художник,
Неожиданно хлынувший дождик
За толпою усердно стирал
Все приметы двадцатого века,
Где в начале фонарь и аптека,
А в конце - этот сумрачный зал.

И, как слезы, глотая слова,
Нескончаема и необъятна,
Проходила у гроба Москва,
Чтоб уже не вернуться обратно.

(А.Городницкий)
Развалины обугленные Трои,
Титаны, бунтовавшие зазря,
Снижается стервятник над горою,
Над Прометеем скованным паря.

И дальше на Земле не будет лада.
Под старость разучившийся читать,
Я припадаю бережно, Эллада,
К твоим первоисточникам опять.

О, двуединство времени и места,
Ночных сирен сладкоголосый плач!
Как человек, пытающийся в детстве
Найти причины поздних неудач,

Во времени живущий несчастливом,
Куда нас мутной Летой занесло,
Плыву я снова по твоим проливам,
Пифагореец, верящий в число,

Испытывая яростный катарсис
От позабытых слёз твоих и бед.
С годами мы не делаемся старше —
В двадцатом веке всё нам двадцать лет.

И словно зритель, позабывший где я,
Кричу я вдаль под вспышками комет:
"Не убивай детей своих, Медея!
Не подходи к Тезею, Ликомед!"

(А.Городницкий)
Клёны горбятся понуро,
Ветки бьются о стекло.
Что минуло, то минуло,
Устаканилось, прошло.

Я на север нелюдимый
Улетал, покуда мог,
Над дрейфующею льдиной
Зябкий теплил огонёк.

Страх, под пьяным стоя дулом,
Не выказывал врагу,
Стал от тяжестей сутулым,
Спал на шкурах и снегу.

Кисти красные рябины,
Спирта синего напалм.
Я палил из карабина, —
Слава Богу, не попал.

Я на рею, горд безмерно,
В качку лез, полунагой,
В припортовую таверну
Дверь распахивал ногой,

В океанские глубины
Погружался и всплывал,
А тогда из карабина
Слава Богу, не попал.

Я искал лихие рифмы
И любил неверных жён,
Я коралловые рифы
Расковыривал ножом.

Звёзд подводные рубины
Добывая, вспоминал,
Что паля из карабина,
Слава Богу, не попал.

Облаков седая грива,
И промокшее пальто.
Я судьбе своей счастливой
Благодарен не за то,

Что подруг ласкал любимых,
Что не слишком век мой мал:
Что, паля из карабина,
Слава Богу, не попал.

(А.Городницкий)
Меня спасли немецкие врачи
В одной из клиник Гамбурга сырого,
Мой позвоночник разобрав и снова
Соединив его, как кирпичи.

Я перед этим твердо осознал:
За двадцать дней бессоннницы и боли
Подпишешь ты признание любое.
Как вы — не знаю, — я бы подписал.

Меня спасли немецкие друзья,
Снабдивши визой, авиабилетом,
И объяснив жене моей при этом,
Что часа медлить более нельзя.

И сколько не пошлёт мне Бог здоровья,
Я буду помнить на моём веку
Красавицу Наташу Касперович,
Погромы пережившую в Баку,

И Вас, профессор Ульрика Байзигель,
С кем были незнакомы мы почти,
Которая чиновникам грозила,
Чтоб не застрял я где-нибудь в пути.

В дождливой атлантической ночи,
Пропитанной настоем листопада,
Меня спасли немецкие врачи,
Блокадного питомца Ленинграда.

И город, что похож на Ленининград,
Я полюбил порой осенней поздней, —
Где громкие слова не говорят,
Поскольку делом заняты серьёзным,

Чугун мостов на медленной реке,
Где наводнений грозные отметки,
И пусть не слишком знаю я немецкий, —
Мы говорим на общем языке.

(А.Городницкий)
Ностальгией позднею охвачен,
О своей задумавшись судьбе,
Вспоминаю реку Горбиачин,
Вспоминаю реку Кулюмбе,

Где когда-то мы сидели вместе
С экспедиционным багажом,
И скрипела банка жёлтой жести
Под тупым охотничьим ножом.

Комары над ухом пели тонко,
Перекат шумел невдалеке,
Плавилась китайская тушёнка
В закопченном чёрном котелке.

На стене висит теперь кинжал сей,
Снятый с сыромятного ремня.
Я один на свете задержался
Из троих, сидевших у огня.

К тёмному прислушиваясь гуду,
Талым снегом спирт не разведу,
Никогда теперь уже не буду
В том незабываемом году,

Где в одежде латаной казённой,
В золоченом гнусе и пыли,
Мы шагали дружно к горизонту,
Небо отделяя от земли.

(А.Городницкий)
Горькую водку забвения пьём на поминках,
Припоминая минувшее время иное.
Молодость наша - как хроника вымерших инков,
Не сохранивших своё продолженье земное.

Наши романы и наши кипучие ссоры,
Наша весна и короткое пыльное лето, -
Всё позабыто. Из дома не вынесешь сора:
Дом развалился, его обитателей нету.

Страсть примирений, обиды былых нареканий.
Завтрашний день угадать невозможно заране.
Крепче тогда охвати мы друг друга руками,
И не случилось бы этих пустот и зияний.

На желтизне потерявшего кудри затылка
Всё ощутимей дыхание времени злое.
Женщины, прежде меня обнимавшие пылко,
Спят непробудно, обнявшись с сырою землёю.

Несуществующих их ощущаю воочью,
И распадаются жизни усталые звенья
В пору, когда, пробудившись, я чувствую ночью
Их леденящие нежные прикосновенья.

(А.Городницкий)
Там, где границы польской знаки
Нет ни земли им, ни воды.
Они твердили, что поляки,
А им кричали, что жиды.

Могилы прадедов покинув,
В любви непрошеной слепы,
Они ушли, сутуля спины,
Под улюлюканье толпы,

Треблинки плодородным пеплом
Засеяв скудные поля,
Чтобы земля родная крепла,
Крестьянам души веселя.

Не ведая, что будет после,
В чужом краю найдя приют,
Они детей зовут по польски,
И песни польские поют.

И длится Польская держава,
Не зная края и конца,
Не там, где Краков и Варшава,
А там, где бьются их сердца.

(А.Городницкий)
Хозяин дачи в ближнем Подмосковье,
Где мы снимаем угол пару лет,
Выводит розы и глядит с тоскою
На их бутонов матовый вельвет.

Он имена их помнит без запинки, —
Как молоды они и хороши!
Не для продажи на ближайшем рынке
Растит он их — скорее для души.

Полёт его фантазии крылатой
Невычислим. Однажды невзначай
Охапку роз он подарил Булату,
Зашедшему к нам вечером на чай,

Догнав его смущенно у калитки.
Булат же, подмосковный старожил,
Еду себе готовил сам на плитке,
И на прогулку с палочкой ходил.

Любил копать порою майской грядки,
Перекурить с лопатою в руке,
И что-то соловьиное в повадке
И сереньком потёртом пиджачке.

Аэродром за перелеском слышен.
Холодный день уходит за Можай.
Хозяин чинит старенькую крышу,
Упаковав нехитрый урожай

И мелкий дождик проливает слезы,
Над тем же, что оплакиваю я.
Грядёт зима, и далеко до розы,
До жизни, до любви, до соловья.

(А.Городницкий)
И в самолет войдя "Аэрофлота",
Услышав непривычные пока,
Опознанные с полуоборота
Созвучия родного языка,

Вздыхаешь облегчённо от сознанья,
Что ими мир наполнен, наконец, -
Так переводит радостно дыханье
На берег воротившийся пловец.

Ах, Родина, которой нет прощенья
За черноту её неправых дел!
Всё будет после: горечь возвращенья,
И тягостный российский беспредел.

Но школьную припоминая фразу:
"Не может быть, чтобы такой язык...",
Ты все грехи ей отпускаешь сразу
За этот не продляющийся миг.

(А.Городницкий)
Петербург Достоевского, который его ненавидел,
Для потомков теперь представляется в виде
Чёрно-белых гравюр, иллюстраций из "Белых ночей."
Там в подвалах горбатых теней шевеление злое,
И Раскольников прячет топор под полою,
И качается пламя церковных свечей.

Вот и автор к Владимирской тёмным плетётся проулком
На пустой мостовой раздаются шаги его гулко,
И пальто на костлявой фигуре трепещет, как флаг,
Солженицына издали обликом напоминая,
И пора вспоминается сразу иная:
Довоенные годы, ГУЛАГ.

Воды Мойки холодной, смещаясь от Пушкина к Блоку,
Чьи дома расположены, вроде бы, неподалёку,
Протекают неспешно через Девятнадцатый век,
Мимо Новой Голландии с кладкой петровской старинной,
Мимо окон юсуповской, пахнущей смертью гостиной,
К сумасшедшему дому направив невидимый бег.

И канал Грибоедова, бывший Екатерингофский,
Где слышны сквозь столетие взрывов глухих отголоски,
Высочайшею кровью окрасив подтаявший снег,
Всё петляет, ныряя под Банковский мостик и Львиный,
Между спусков гранитных, заросших коричневой тиной,
Направляясь к слиянию рек.

А Фонтанка бежит от прозрачного дома Трезини,
От решетки сквозной, на которую смотрят разини,
Убиенного Павла минуя багровый дворец,
Мимо дома Державина, сфинксов египетских мимо,
Трёх веков продолжая медлительную пантомиму,
Чтоб уже за Коломной вернуться в Неву, наконец.

Здесь и сам ты родился, и это имеет значенье,
Где эпохи и реки сплетает тугое теченье,
И блокадное зарево с верхних глядит этажей,
Где скучают богини меж северных чахлых растений,
И мелькают на Невском в камзолы одетые тени,
Затесавшись в толпу новых русских и старых бомжей.

В этом городе хмуром, где только по звону трамвая,
Отличаешь наш век, Девятнадцатый век проживая,
Припозднившись в застолье, дорогой идёшь непрямой,
Мимо серых кварталов, лишённых полуденных красок,
И тебя за плечо задевает Некрасов,
Из игорного дома бредущий под утро домой.

(А.Городницкий)
В прошлое заглядывая хмуро,
Вспомню, забывая про дела,
Педагога, что литературу
В нашем классе некогда вела.

Свой предмет, которому учила,
Полюбила с юности она
И от этой, видимо, причины
Коротала жизнь свою одна.

Внешним видом занималась мало,
На уроках куталась в пальто
И меня от прочих отличала,
Сам уже не ведаю за что.

Но судьба любимчиков капризна
И в итоге неизменно зла.
"Пушкин однолюбом был по жизни", —
Как-то раз она произнесла.

"Пушкин был по жизни однолюбом."
И примерный прежде ученик,
Засмеялся громко я и грубо,
Ибо знал наверное из книг

Вульфа, Вересаева и прочих,
Их прочтя с прилежностью большой,
Что не так уж был и непорочен
Африканец с русскою душой.

Помнится, имевшая огласку,
В дневнике михайловском строка:
"Дескать я надеюсь, что на Пасху..." —
Далее по тексту дневника.

Гнев её внезапный был прекрасен,
Голос по-девически высок:
"Городницкий, встаньте. Вон из класса.
Двойка за сегодняшний урок!"

И ещё ушам своим не веря,
Получивший яростный отлуп,
Снова я услышал из-за двери:
"Пушкин был по жизни однолюб.

Женщин на пути его немало,
Но любовь всегда была одна.
В том, что не нашёл он идеала,
Не его, наверное, вина."

Мне её слова понятны стали
Через пятьдесят с лихвою лет.
Подмечаю новые детали,
Наблюдая пушкинский портрет:

Горькие трагические губы,
Сединою тронутая бровь.
Навсегда остался однолюбом,
Жизнью заплативший за любовь.

(А.Городницкий)
Мне снится год пятидесятый
И коммунальная квартира.
В России царствует усатый -
Его ударом не хватило.

Десятый класс, любовь, разлука,
Туристский лагерь в Териоках,
И я, испытывая муку,
Стишки кропаю на уроках.

Колени сдвинули до хруста
Атланты довоенной лепки.
Вокруг шпана шныряет густо,
До самых глаз надвинув кепки.

Но это всё не важно вовсе:
Медаль - желанная награда.
Ещё не арестован Вовси,
И Этингер, и Виноградов.

И небо в облачных заплатах
Не предвещает ненароком,
Что тяжкий рок пятидесятых
Заменится тяжёлым роком

Восьмидесятых. День погожий.
Внизу на Мойке шум моторки.
А я по всем предметам должен
Тянуть на круглые пятерки.

И далека пора ревизий
В теперь распавшемся Союзе.
Мне говорит с усмешкой физик:
"Таким, как ты не место в вузе".

Горька мне давняя опала,
Как и тогда в десятом классе.
"Как это было, как совпало!" -
Позднее удивится классик.

Но это мелочи, поскольку
Любовь поставлена на карту,
И мандариновая долька
Луны склоняет время к марту.

(А.Городницкий)
Для меня мучением когда-то
Физкультура школьная была.
Я кидал недалеко гранату,
Прыгать не умел через козла.

Я боялся, постоянно труся,
В зале физкультурном не жилец,
Шведской стенки, параллельных брусьев,
К потолку подвешенных колец.

Это после, полюбив дорогу,
Обогнул я Землю раза три,
Прыгал с кулюмбинского порога
С пьяными бичами на пари,

Штурмовал обрывы на Памире,
Жил среди дрейфующего льда.
Но опять, как дважды два — четыре,
Вспоминаю школьные года,

Где не в силах побороть боязни
Ног моих предательских и рук,
Подвергался я гражданской казни,
Всеми презираемый вокруг.

И в пустой укрывшись раздевалке,
Где-то между шкафом и стеной,
Всхлипывал, беспомощный и жалкий,
Проигравший бой очередной.

(А.Городницкий)
Художник Жутовский рисует портреты друзей.
Друзья умирают. Охваченный чувством сиротства,
В его мастерской, приходящий сюда как в музей,
Гляжу я на них, и никак мне не выявить сходства.

Я помню их лица иными в недавние дни.
Неужто лишь в скорби их жизней действительный корень?
Портрет неулыбчив любой — на какой ни взгляни,
Суров не по правде и обликом горестным чёрен.

Зачем мне на эти унылые лики смотреть?
Могу рассказать я о каждом немало смешного,
Да вот улыбнуться навряд ли заставлю их снова, —
Печальны они и такими останутся впредь.

Художник Жутовский, лицо моё запечатлей
В свободной ячейке угрюмого иконостаса,
Где рядом с другими и я бы таким же остался,
Забыв понемногу, что был иногда веселей.

Художник Жутовский, налей нам обоим вина.
Смахнём со стола на закуску не годные краски
И выпьем с тобой за улыбку, поскольку она
Зеркальный двойник театральной трагической маски.

(А.Городницкий)
Что мы знаем о прошлом, не ведая мнений иных,
Перед алгеброй строгой мы все, как и прежде, младенцы?
Оказались подделкою повести лет временных,
Что Петру перепродали ушлые прусские немцы.

Академик Фоменко, былые спрессуй времена,
Чтобы сделалось правдой видавшая виды неправда!
Куликовская битва на площади Ногина,
Где с Москвою-рекою сливается речка Непрядва,

Неизменно кончается общим пожаром Москвы
И отходом поляков по Старой Смоленской дороге.
Храм Христа восстановлен, и наши хазарские боги
Вслед за статуей Ленина канули в Лету, увы.

Там другие цари, и иначе стоят города.
Снова справа налево листается древняя книга.
Мы Орды не боимся, поскольку мы сами — Орда.
Наше иго родное — страшнее монгольского ига.

И история тает подобно снежку в кулаке,
Увязать невозможно минувших событий моменты.
И татарин Ермак, как Чапаев, плывёт по реке —
Вместо царской брони на плечах пулемётные ленты.

(А.Городницкий)
Зарево гудит под облаками.
Город задыхается в дыму.
Человек закрыл лицо руками,
Погибая в собственном дому.

Набирает силу, свирепея,
Огненная красная река.
Погибает грешная Помпея,
Чтобы сохраниться на века.

Плавится водою ставший камень
Надо бы молиться, но кому?
Человек закрыл лицо руками,
Погибая в собственном дому.

Тем же, кто войдет в иную веру,
Пользуясь расположеньем звезд,
Им переживать ещё холеру,
Войны, Хиросиму, холокост.

Перед предстоящими веками,
На планете, устремлённой в ад,
Человек закрыл лцо руками
Два тысячелетия назад.