(А.Городницкий)
Недели первые блокады,
Бои за Гатчину и Мгу,
Горят Бадаевские склады
На низком невском берегу.

Мука сгорает, над районом
Дым поднимается высок,
Красивым пламенем зеленым
Пылает сахарный песок.

Вскипая, вспыхивает масло,
Фонтан выбрасывая вверх.
Три дня над городом не гаснул
Печальный этот фейерверк.

И мы догадывались смутно,
Горячим воздухом дыша,
Что в том огне ежеминутно
Сгорает чья-нибудь душа.

И понимали обреченно,
Вдыхая сладкий аромат,
Что вслед за дымом этим черным
И наши души улетят.

А в город падали снаряды,
Садилось солнце за залив,
И дом сгоревший рухнул рядом,
Бульвар напротив завалив.

Мне позабыть бы это надо,
Да вот, представьте, не могу, —
Горят Бадаевские склады
На опаленном берегу.

(А.Городницкий)
Бинтует землю монотонно
Забвенья сумеречный снег.
Мы жили в век аккордеона,
Гитарный предварявший век.

С победной сочетаясь датой,
С войной распаханных полей,
К нам из неметчины проклятой
Пришёл сей воинский трофей.

Он стал подобием обновки
В быту голодных городов,
И перламутровые кнопки
На нём сияли в шесть рядов.

Пришелец этот чужестранный
В степи бескрайней и тайге
Напоминал о жизни странной
И о поверженном враге.

Он модным щёголем ворвался
В войною разорённый край,
Где закружил нас в вихре вальса
Про старый голубой Дунай.

И человеческий обрубок,
Безногий пьяный инвалид,
Меха растягивая грубо,
Кричал о Сталине навзрыд.

Ах, эта песенная древность,
Всё заполнявшая вокруг!
Добро и зло, любовь и ревность
Вмещал щемящий этот звук.

Тоска пронзительных мелодий
Переполняет грудь мою,
Когда в подземном переходе
Его я вновь опознаю,

Где под мехов глухие вздохи,
Перед бегущею толпой
Старик, как памятник эпохи,
Стоит над шапкою пустой.

(А.Городницкий)
Пламенеющей готики витражи
Старый город, что с юности мне знаком
Я в гостинице частной в Вильнюсе жил
Где владелец богатым слыл чудаком

Номера в гостинице странной той
Приезжающих могут свести с ума
На одном написано там - Толстой
На другом написано там - Дюма

Каждый номер придумать на свой манер
Изо всех дизайнер старался сил
На двери красовался моей - Мольер
А приятель мой Достоевским был

Если кто-нибудь в номер звонил опять
Отвечал портье, как всегда учтив
Достоевский с Мольером ушли гулять
Позвоните позже, должны прийти

А на полках стояли тома их книг
А ночами их тени входили в дом
И с ехидной улыбкой смотрел старик
На меня, как его изваял Гудон

Над костёлом скрещивались лучи
А Мицкевич за стенкою ждал коней
И внезапный выстрел гремел в ночи
За дверями под именем Хэмингуэй

И теперь понимаю я не вполне
Почему регулярно с этих пор
Всё я Гревскую площадь вижу во сне
А приятель рулетку, острог, топор

И летит за стеною истошный крик
И плывёт за стеной колокольный звон
И с ехидной улыбкой глядит старик
На меня, как его изваял Гудон

(А.Городницкий)
Вниз ведущая крутая ступенька.
Сигаретный над стойкою дым.
Забегают сюда выпить частенько
Ленин вместе с Николаем Вторым.

С Красной площади сбежав от туристов,
От валютных небогатых щедрот,
Двести граммчиков возьмут или триста
И в придачу иногда бутерброд.

Выпьют водочки с закуской попроще,
Залатают перед зеркалом грим
И вернутся на морозную площадь
За два доллара сниматься с любым.

Потешается эпоха другая,
Не боящаяся прожитых бед.
А история глядит не мигая
Двум подвыпившим актерам вослед.

Лента яркая в петлице алеет.
Тускло светит мишура эполет.
Одному из них брести к Мавзолею,
А другому — за Уральский хребет.

(А.Городницкий)
Чьи имена запишут на скрижали,
Глаголом прожигавшие сердца?
Благословил ли Пушкина Державин,
Мы так и не узнали до конца.

Известно, что приехав на экзамен
Измученный дорогою старик,
Слезящимися поморгав глазами,
Спросил швейцара: "Где у вас нужник?"

И, не входя в торжественную залу,
У печки на кушетке отдыхал,
А лицеиста юного, пожалуй,
В тот вечер он и слыхом не слыхал.

Потом уже легенды накатили:
Воображенья юношеский пыл
И сцена, что так ярко на картине
Художник Репин нам изобразил.

Оставим же ненужные игрушки
Над золотыми россыпями слов.
Нуждались ли в благословенье Пушкин,
И Лермонтов, и Анненский, и Блок?

Любой из них единственностью славен,
Любого опознаешь без труда.
Благословил ли Пушкина Державин,
Мы так и не узнаем никогда.

Но ясно окружающему миру,
Витающему в солнечном дыму:
Поэт свою единственную лиру
Передавать не может никому.

(А.Городницкий)
Люблю стихи знакомого поэта:
"Графитный дождь под половодьем света"
С фамилией классическою Рейн.
Сутулый он теперь, одутловатый.
Своим вождем считал его когда-то
Распавшийся со временем ферейн.

О нем всегда легенд ходила масса.
Он описал, как люди ели мясо,
С Камчатки воротившийся едва,
Курчавый и неистовый, как гений.
А это имя звучное - Евгений,
Как будто слез он только что со льва!

Он не учитель Бродского, - напротив,
Навряд ли вы у Бродского найдете
Хоть пару на него похожих строк.
Жуковский, Пушкин, надпись на портрете, -
Пора уже оспорить притчи эти:
Учителем бывает только Бог.

Он получил свою земную славу,
Напитки и закуски на холяву,
Венецию, Флоренцию и Рим.
А Иннокентий Анненский устало
Почил у царскосельского вокзала, -
Об этом мы сейчас не говорим.

Он получил свою земную славу,
Отяжелевший, лысый, седоглавый,
Мясистый нос и толстогубый рот.
Он неразборчив, алчен, плотояден.
Его бранят повсюду трижды на день,
А он не унывает и живет.

Наперсник и сотрапезник великих,
Чьи им приватизированы лики,
Нацеливаясь в тот же пантеон,
Застольный враль и баечник шутейный,
Он вызывает в памяти Литейный
Невозвратимых питерских времен.

Графитный дождь под половодьем света,
Подобие его автопортрета.
Пусть жизнь его продлится, горяча,
Как строк громокипящая палитра,
Как им опустошенная поллитра,
Как зыбкая пасхальная свеча!

(А.Городницкий)
Мне рассказывал Быков Ролан, что играет в Рублеве
Скомороха, которого стражники бьют
Что хотел воплотить на экране он в подлинном слове
Эти песни, что много веков не поют

Он в публичку пошел, получил документы на это
И в спецхране нашел, где истлевшие свитки лежат
Те забытые песни, которые пели поэты
На Руси православной пять долгих столетий назад

Он прочёл эти песни, которые пелись когда-то
И в режимную папку обратно упрятал, стыдясь
Ибо в них ничего не сумел отыскать кроме мата
Непролазного, чёрного, словно апрельская грязь

Что за зрители были в далёком пятнадцатом веке
На великой Руси из конца им пройдённой в конец
Если брань изрыгая рукой барабаня по деке
Только этим и мог себя слушать заставить певец

От татарской стрелы занимались пожарами срубы
В осквернённых соборах лежал человеческий кал
И срамные слова повторяли бескровные губы
Предваряя те строки, которые автор искал

Не любовная песня под тёплой козлиною шкурой
Не вакханки хмельные, что пляшут с тимпаном в руках
А площадная ругань, да взгляд исподлобия хмурый
Вод и всё, что осталось на память об этих веках

Только дыба и кнут, и разбухшие трупы в колодцах
Да кричащее в небе прожорливое вороньё
Только брань или стон, этот стон у нас песней зовётся
Как Некрасов сказал. Впрочем это уже не моё

(А.Городницкий)
От Анадыри до Ямала
Шел я тундрою и тайгой
От статей моих проку мало
Их бы мог написать другой

Позабытые среди прочих
Отойдут они во вчера
Что останется, пара строчек
Их споют потом у костра

Старой песенкой, как молитвой
Души страждущие томя
И помянут меня поллитрой
Даже может быть и двумя

Видно прожил я век недаром
Раз витает мой светлый дух
Над клубящемся едким паром
Просыхающих брезентух

Был и я там, подобно многим
Где над тундрой огни дрожат
И пускай отдыхает Нобель
Мне не надо его деньжат

Мне хлебнуть бы из общей фляги
За соседом полсотни грамм
Да чтоб песенку работяги
Тихо пели по вечерам

(А.Городницкий)
Этот стол с резною оторочкой
В стародавнем я завел году.
Я за ним не написал ни строчки,
Все писалось больше на ходу.

В самолете, поезде, палатке,
На судах гражданских и иных,
Песни я записывал в тетрадке,
Не заботясь более о них.

Я стихи кропал в маршрутах тяжких,
Под сосной отыскивая кров.
Сохранились пятна в пикетажке
От туда попавших комаров.

И в шторма, над палубою скользкой,
Где вода соленая текла,
Не страдал ни разу я нисколько
От того, что не было стола.

А теперь, с улыбкою печальной,
Ничего не пишущий давно,
Я взираю, как столоначальник,
На его зеленое сукно.

Спальник на скале под бездной млечной,
Рваные палатки на снегу.
Я на них бы обменял, конечно,
Этот стол, да только не могу.

Помню, - через чащу и болото
Двигались мы к цели напролом.
Вы не верьте праздничному фото,
Где сижу за письменным столом

(А.Городницкий)
Под крылом над спящим Ленинградом
Небо просыпается в дыму.
Мой сосед, со мной сидящий рядом,
Он куда летит и почему?

Осторожным удивленным глазом
Он в окно глядит на облака.
Он покуда не женат ни разу
И друзей не хоронил пока.

Снежного не покидал причала,
С черной не соседствовал бедой.
Он худой, носатый и курчавый, —
Я сутулый, лысый и седой.

Повидал пока он в жизни мало,
В дальний отправляясь перелет.
Ждет его на Мойке дома мама,
А меня никто уже не ждет.

Как бы жизнь свою построил, если
Все начать сначала, не пойму.
Мой сосед, сидящий рядом в кресле,
Он куда летит и почему?

Снова оказалось по пути нам,
Неразрывным связанным родством.
Я лечу на турбореактивном,
Он еще на старом — винтовом.

За окошком сгустки черной влаги
Превращает солнце в молоко.
Далеко лететь ему, бедняге, —
Мне уже — совсем недалеко.

Пропасти под облаками круты.
На Востоке теплится рассвет.
Мы летим по одному маршруту
С разницею в пять десятков лет.

(А.Городницкий)
Там, куда не смог бы добраться Дант
В сводчатых покоях Кремлёвских зал
Книгу мне конторскую комендант
С грифом "рассекречено" показал

В книге той в далёкие времена
Жесткий протокол и тогда и днесь
Вписаны старательно имена
Всех, кто проживали когда-то здесь

Ветки заоконные в серебре
Солнце поджигает лучом звезду
Ленин прописался здесь в январе
В грозном девятнадцатом году

Годы убегают водой в реке
На камнях истории грохоча
Выписка у каждого есть в строке
Нету только выписки Ильича

Выписаны те, кто лежит в стене
Те, кому стреляли в висок в упор
Выписали Сталина по весне
Ленин же не выписан до сих пор

Время вековой завершает круг
Снежные ручьи устремились с гор
Выписаны вместе и враг и друг
Ленин же не выписан до сих пор

Снова начинаем мы путь с нуля
Мухой на оконном звеня стекле
Выпишите Ленина из Кремля
И захороните его в земле

Прошлому полушка теперь цена
Горестно поёт погребальный хор
Каждому прописка прекращена
Ленин же не выписан до сих пор

Чёрною позёмкой метут поля
Новая эпоха грядёт во мгле
Выпишите Ленина из Кремля
И захороните его в земле

(А.Городницкий)
Разнимать не спешите сплетенные руки, —
Над осенней Европой стоят холода.
В Амстердаме дожди и туман в Оснабрюке,
Непрозрачная стынет в канале вода.

И летят журавли над водою проточной,
Исчезая за краем французской земли,
Где вдогонку им мельница машет платочком,
Словно рыцарю вслед на рисунке Дали.

Здесь, в гостинице старой с морозным узором
На стекле и скрипучей петлею дверной,
Мы ночуем напротив "Ночного дозора",
Что укрыт за кирпичною красной стеной.

И окрестность, что травкой дурманящей дышит,
Сновиденья цветный несет надо мной,
Словно катер стеклянный с прозрачною крышей,
Что кружит по каналам порою дневной.

Здесь начало любви, и конец ее близкий,
И твоя голова у меня на плече
Нереальна и призрачна, как одалиски,
Что колышутся плавно в неярком луче.

(А.Городницкий)
Нас учат скромности примеры
Из незапамятных эпох
За семь веков до нашей эры
Придумал ямбы Архелох

Волна ударила о камень
Распространяя синий цвет
Худыми смуглыми руками
Кифару обнял кифаред

В ветвях защебетала птица
Звук разделив на две стопы
Диск солнца продолжал катится
За Геркулесовы столпы

А волны двигались попарно
Гоня планктон перед собой
И слог ударный с неударным
Чередовал морской прибой

И приспособившись к порядку
Гармонии, что в мире есть
Забилось сердце под лопаткой
На три стопы, на пять, на шесть

И над струною напряженной
Что вырывается из рук
Мир зазвенел преображенный
Ритмично чередуя звук

(А.Городницкий)
Я побывал на кладбище немецких
Солдат, убитых в памятной войне
Открытом, вопреки желанию местных
Властей в озёрной этой стороне

Близ Новгорода маленький посёлок
Среди лесной болотистой земли
Сюда с утра туристов невесёлых
Автобусы сегодня привезли

Никак не думал, говоря по-правде
Что здесь я буду снова, чёрт возьми
Сюда я в сорок первом был отправлен
С другими ленинградскими детьми

Дошкольные забывшиеся были
Голодные военные года
Нас, помнится, под Вишерой бомбили
Мы под вагоны прятались тогда

А на могилах зажигали свечи
И раздавался иноземный плач
И митинга торжественные речи
Переводил старательно толмач

И отыскать родителей желая
Скорее при букетах и венках
Вокруг толпа стояла пожилая
Со старенькими снимками в руках

На снимках безмятежно улыбались
Лихие парни, кровь да молоко
От них жетоны ржавые остались
В которых разобраться нелегко

В пороховом рассеявшемся дыме
От жизни их не отыскать концов
И горько дети плакали седые
Над найдённым пристанищем отцов

Живых и павших, всех мне было жаль их
Хотя прекрасно я соображал
Что если бы они здесь не лежали
То я бы вероятно здесь лежал

Потом уснуть не мог я до рассвета
И месяц, умиравший за окном
Светился, как зависшая ракета
Над железнодорожным полотном

(А.Городницкий)
Я не сам по себе – я лишь тень отдаленного предка.
Постоянно мне кажется – с ним я один человек.
Я на дереве общем всего лишь случайная ветка,
От которой появится новый зеленый побег.

Я лишь тень моих предков, поэтому режут мне уши
Свист нубийских мечей и немецкое “хальт” за спиной.
Черный дым Холокоста меня в сновидениях душит:
То, что с ними случилось, случилось уже и со мной.

Я за их униженья живу в постоянной обиде.
Ощущаю надежность к работе приученных рук.
И когда ты испуг временами в глазах моих видишь,
Я отчетливо знаю, откуда берется испуг.

Не останусь с тобою, – меня призывает дорога,
Как она призывала их тридцать столетий назад.
И когда говорю, что в единого верую Бога,
То не я говорю тебе это, – они говорят.

Миллионы за мною и передо мной миллионы.
Жар свирепой пустыни, зола от костров на снегу.
Как измученный зек, из невидимой этой колонны
Я и рад убежать бы, да только, увы, не могу.

(А.Городницкий)
У природы законы простые,
Что об этом ни говорите.
Мне случись бы родиться в пустыне,
Я бы песни писал на иврите.

Понапрасну с судьбою не спорю,
Чтобы сердце потом не болело.
Если б рос я у теплого моря,
То писал бы я справа налево.

Жил бы в доме под красною крышей,
И стихи бы читал на тусовке,
Где одни лишь согласные пишут,
Добавляя потом огласовки.

Тасовал бы ивритские рифмы,
Возмужал бы на службе солдатской,
И нырял на эйлатские рифы,
Аквалангом снабженный и маской.

В том краю, где цветные эстампы
Иллюстрируют Библию снова,
Я, наверное, классиком стал бы,
А по-русски не знал бы ни слова.

Мне желали бы многие лета,
И в журналах печатали фото,
Только был бы не я уже это,
А другой, неизвестный мне кто-то.

(А.Городницкий)
Там, где звезды над башнями меркнут,
Остывая в морозной пыльце,
Рождества Богородицы церковь
Сохранилась в Кремлевском дворце.

Повествуют старинные книги,
Как в забытые нынче года
Самодержцы - убийцы, расстриги -
Приходили молиться сюда.

Мне охранник, от жизни усталый,
По секрету поведал о том,
Что бывал здесь украдкою Сталин
И в начале войны. И потом.

Грохот танков у волжской излуки.
Сорок третий решительный год.
На коленях стоит колчерукий
И земные поклоны кладет,

Вспоминая, как это ни странно,
Убиенных друзей имена.
И дрожит за дверями охрана,
Ибо слышать его не должна.

Видно, крепко его прихватило,
Если, верящий в кровную месть,
Осознал он, что Высшая сила
И над ним, выясняется, есть.

Все злодеи, что связаны кровью,
В Бога веруют до одного.
"Шмо, Исроел", - промолвил Зиновьев,
Когда ставили к стенке его.

И, дрожа перед скорой расплатой,
Мутным глазом кося на киот,
Вспоминает молитвы усатый
И в сообщники Бога зовет.

И кружит над столицею мглистой,
Дополнением прочих улик,
Нечестивого семинариста
Не услышанный Господом крик.

(А.Городницкий)
Жизнь свою вечности на весы
Положить не стоит труда
Лишь в шестнадцатом веке пришли часы
В европейские города

Природа устроила так сама
Сшивая свет и тень
Что вслед за летом идёт зима
Следом за ночью - день

А значит и жизнь, как явь за сном
Вернётся потом назад
Как этот колос, полный зерном
Этот зелёный сад

И монах, над лучиной сидя в дыму
Своих не подписывал строк
Ибо уверовал, что ему
Продиктовал Бог

Те строчки, что в сотах каменных нор
Выводила его рука
И когда затевали строить собор
Возводили его века

И не смели ни мастер, ни ученик
Ставить своих имён
Поскольку каждый знал в этот миг
Сделал это ни он

А над шпилем в бездонности синевы
Плыли облака
И жизнь была коротка, увы
Была, увы, коротка

И запирая дверь на засов
Колокольный слушая звон
Не считали люди своих часов
Не ценили своих имён

Над прялкою напрягая нить
Или ложку неся ко рту
Ибо некуда было им спешить
Из темноты в темноту